https://interra.fm/media/programms/mp3/chtivo00.mp3

В пятнадцать лет моим школьным кумиром был Юрка Гадюкин. Пацан небольшого роста, конопатый и наглый. Особенно он гордился тем, что мать ему, как взрослому, покупает сигареты. Круг его общения был крайне разношерстным: от обычных дворовых оболтусов до матерых бандитов. Как ни странно, но объединяла всю эту компанию музыка.

Мы росли в Советском Союзе, и пресловутый железный занавес только — только начал приоткрываться. Но даже этой крохотной щелки вполне хватило, чтобы страну поглотило движение «металлистов» — поклонников «тяжелого рока». Для поколения, чье детство прошло под «Землян» и однообразную нарезку «Утренней почты», тяжелые риффы, извлекаемые из треугольных гитар стильными парнями в черных кожанах и с длинными патлами, казались откровением.

Нет, кое — что мы видели... Например, трансляции ежегодных фестивалей из итальянского города Сан — Ремо. Телепередачи проходили, ясное дело, ночью. И вся страна собиралась у телевизоров, многие включали на запись магнитофоны. Наутро европейская музыка начинала свой путь по стандартным советским квартирам... Но это было немного не то: слишком прилизано и прилично. Поэтому мы и таскались друг к другу с тяжелыми катушечными магнитофонами, переписывая затертые записи. Басов там уже не разобрать, но резкий искаженный звук ударных и необычный яростно — фальцетный вокал присутствовали, и этого хватало.

Мы наизусть знали альбомы наших кумиров: «Мэнуор», «Металлика», «Джудас прист», «Кисс», «Акцепт», «Моторхэд», «ЭйсиДиси», «Айрон Мейден» и много чего еще. Шепотом предупреждали друг друга: «Кисс» и «ЭйсиДиси» запрещены, потому что «фашисты». Нас приводили в восторг фантастические сюжеты на обложках пластинок, которых панибратски называли «пласты».

Не балованным советским школьникам это казалось верхом совершенства. Картинки на дисках были настолько привлекательными, что безумно хотелось оставить их себе. Разумеется, это было невозможно. «Пласт» давали только на вечер: всласть налюбоваться и переписать музыку на огромный катушечный магнитофон. Тогда я вспомнил об одном увлечении, которым переболел каждый третий мальчишка Советского Союза — фотографии. Разумеется, речь могла идти исключительно о чёрно — белой фотографии. За цветную брались единицы: процесс на порядок сложнее.

Это сейчас сделать фото элементарно: на кнопку — щёлк, файл — в комп, картинку — на принтер. А двадцать пять лет назад это целая история: отснять плёнку, набодяжить химические растворы, совершить ритуал проявления изображения, чтобы получить ленту полупрозрачных негативов, с которых и печатались снимки.

Печатать «фотки» было самым интересным. В ванной комнате устраивалась лаборатория: подключался прибор «увеличитель», ставились пластмассовые ванночки под «химию»: проявитель и закрепитель. Дабы не испортить фотоматериалы, для освещения использовался специальный фонарь красного света.

Свет мощной лампы экспонировал изображение негатива сквозь линзу увеличителя на лист фотобумаги. Затем бумага погружалась в раствор проявителя, где и происходило волшебство: на гладкой поверхности постепенно, из небытия появлялись контуры изображения. С каждой секундой картинка становилась контрастней, чётче... Было важно не «передержать» снимок, иначе он начинал чернеть, превращаясь в мрачную непонятность. Нужно вовремя выдернуть фотобумагу из раствора, сполоснуть в воде, и через пятнадцать минут «закрепителя» снимок считался готовым.

Фотографировали, понятное дело, не пейзажи и не белочек в парке. В нашей среде бродили сделанные кем — то фотографии плакатов и обложек виниловых дисков. Я научился их копировать при помощи самого обычного фотоаппарата «Смена». Закреплённый на штативе и тщательнейшим образом настроенный на расстояние в пятьдесят сантиметров, с которого, собственно, и производилась съемка, он из рук вон плохо держал фокус. И для того чтобы получить идеально чёткий негатив, нужно сделать несколько снимков подряд, а уже проявив плёнку, под лупой отобрать наиболее удачные кадры.

Представляете, сколько возни? И всё это для того, чтобы на свет появилась серия чёрно — белых фотографий, которые можно повесить на стену. Родители отнеслись к увлечению настороженно, но не вмешивались. Отец, правда, заметил на стене фотографию Рэмбо, перепечатанную из журнала «Ровесник». Помните, где актер с голым торсом и пулеметом наперевес? Папа снял фото, сделал формальное внушение, что, дескать, нечего врагов соцгосударства держать в квартире, и этим все кончилось. Против полуэротического фэнтэзи «Мэнуора» он не возражал.

Однажды я притащил толстую пачку снимков в школу. Весь урок публика пялилась на них. А на ближайшей перемене стали поступать предложения о продаже. Буквально за пару дней я благополучно распродал весь тираж ( кажется, по пятьдесят копеек за штуку) и стал подумывать о расширении «бизнеса».

На третий день я был пойман за руку школьным завучем. С поличным. «Товар» изъяли, а меня долго песочили на комсомольском собрании за столь неуёмную страсть к чуждым капиталистическим ценностям... Шёл 1986 год...

И вот однажды собрались на квартире Гадюкина. По — взрослому много курили, обсуждая новинки «металлических» течений. Вдруг Юрка вытащил большой квадратный конверт, затянутый в тонкую полиэтиленовую пленку. Это был виниловый диск «Акцепт» 85 — го года, альбом «Метал Харт». Запах импортной пластмассы вызывал неподдельный восторг.

Закурив сигарету, спросил:
— Где взял?
— Есть связи, — небрежно бросил тот. — Чисто по винилу...
Публика почтительно застыла, слушая развязный трёп Гадюкина.
— Я, блин, далеко пойду! — снисходительно рассуждал он, пуская кольца табачного дыма. — А фига ли? Жизнь знаю...

Он особенно гордился тем, что каждое воскресенье ездил на так называемую «тучу» — стихийный рынок коллекционеров — менял, где, собственно, и брал ценные диски. Кстати, именно тогда с моей лёгкой руки к нему приклеилось прозвище Винил.

«Туча» представляла собой огромную поляну в лесу близ железнодорожной станции. Коллекционеры знали друг друга в лицо. Каждый держал стопку пластинок, и публика бесцеремонно рылась в них. Покупали диски единицы. Остальные ездили на «тучу», чтобы выменять имеющийся диск на желаемый, пытаясь при этом что — то выгадать. Гадюкина здесь знали. С кем — то он здоровался, кого — то материл, угощал сигаретами, а кто — то угощал его вином.

Я ходил между рядов, изучая содержимое стопок. На меня не обращали внимания, чувствовали: не покупатель, а так... Первым добытым диском я очень гордился. Долго пересказывал подробности покупки. Разумеется, на последующем обмене «пластов» меня обманули, всучив невероятную ерунду. Но я сумел выкрутиться: нашел в городе фаната той ерунды.

«Бизнес» закончился неожиданно. В тот день мы поехали на «тучу» вдвоем с Юркой. Я — с полным набором «пластов», а Винил налегке. За полчаса выгодно выменял «Айрон Мейден» восемьдесят первого года издания на «Скорпионс» семьдесят девятого. А уж «Скорпионс», в свою очередь, был продан безымянному меломану с вентиляторного завода. И немедленно купил то, что давно хотел купить — пластинку английской группы «Джудас Прист», альбом «Дефендерс оф ве файт» восемьдесят четвертого года.

Вдруг Винил толкнул меня в бок. Я обернулся: приближалось несколько угрюмых парней.
— Валим отсюда! — прошипел он. — Быстро!
— Зачем? Ты же тут всех знаешь!
Парни подошли ближе. Один неожиданно схватил Винила за ухо и начал закручивать по часовой стрелке. Тот заорал.
— Где деньги, сука?
Вопрос был задан тихо и внятно.
— Тут... — прохрипел Юрка и неожиданно указал пальцем на меня.

Пацаны подскочили, кто — то ловко подсек меня сзади, я упал, они добавили каблуком в зубы, а потом вырвали из кармана деньги и пачку с «пластами».

Обратно возвращался один. Разбитый и ограбленный. Вечером поплелся к Гадюкину. Еще с третьего этажа услышал голоса. Винил частенько курил с приятелями на лестничной площадке.

— Короче, какие — то козлы сегодня нас с Палычем на «туче» пытались бомбануть. Я ножик достал, кричу.
— Что?
— Ну... Типа, подходи, порежу! И ведь порезал бы.
— И чё?
Пауза. Шумный звук выдыхаемого дыма.
— Да ничё... Испугались, разбежались... Палыч, правда, все «пласты» потерял в суматохе...
— Да... Ты крутой... А Палыч — то так... Размазня...
— Угу... Кстати, тебе «Джудас» восемьдесят четвертого не нужен?

Я замер. Как так? ! Первым порывом было взметнуться наверх и запинать маленького негодяя. При моём перевесе в габаритах и физической силе — дело плёвое. Но что — то меня остановило. Я взглянул вниз, на свои ботинки и поскрёб ботинком ступеньку, будто вычищая подошву от невидимого и вездесущего дерьма. А потом направился вниз, демонстративно громко стуча по лестнице. С тех пор я с Винилом больше не общался. Даже не разговаривал. Как будто его нет, будто он умер...

Спустя много лет я оказался на городском кладбище — проведать безвременно погибшего друга. Аккуратно положил цветы к гранитному постаменту, немного постоял, помолчал... И вдруг услышал знакомые слова:
— А фига ли ты хотел? Жизнь знаю...

Я обернулся. Неподалёку несколько потрёпанных жизнью личностей поминали усопшего боярышником. Возле свежего холмика валялись лопаты. Присмотрелся: личности определённо мне не известны. Перевел взгляд на фотографию на деревянном кресте и замер: с чёрно — белого овального снимка улыбался Юрка Гадюкин, он же Винил. Я дал типам пару тысячных купюр, а взамен попросил рассказать подробности гадюкинской жизни. Они охотно согласились.

...Последние годы жизни Винил, переживший два развода, много пил, курил по две пачки «LM» в сутки, считал себя алкоголиком и утешался тем, что «алкоголизм — излечим, а пьянство — нет». И, соответственно, задолбал всех, паразитируя на жалости близких.

Когда от него ушла последняя пассия, он повадился каждый день таскаться к ней домой. Стонал, валялся на коврике, ныл про любовь, блевал где — то неподалёку. Потом начал заверять, что повесится, застрелится, отравится или еще что — нибудь. Когда этот цирк надоел, вызвали милицию. Гадюкина забрали за хулиганство.

«Со мной не захотели говорить по — мужски и сдали ментам», — говорил он, добавляя с какой — то странной гордостью, что «отсидел двенадцать часов в «обезьяннике». А потом он действительно пробовал травиться. Сожрал полпачки транквилизаторов, обзвонил всех, сообщил, кого конкретно винить в его смерти. Один из родственников встревожился и вызвал «скорую».

Гадюкин так искусно бился башкой о стены, что врачи сочли за лучшее забрать его с собой. Он провел несколько часов в реанимации, потом был переведен в общее отделение. Приходила мама, беззвучно, по — стариковски, плакала. На следующие сутки его выписали.

И вот — похороны. Потрёпанные личности допили боярышник и тактично ушли. А я стоял у могилы и молчал. К чему громкие слова? Винил так театрально готовился к смерти, но откинул копыта без спецэффектов — просто задохнулся пьяный в блевотине. Его быстро и молча похоронили, обозначив на металлической табличке годы жизни. А чуть ниже овала, по инициативе похоронных дел мастера, было выбито: «Жизнь коротка».