https://interra.fm/media/programms/mp3/chtivo28.mp3

Так зовут мою дочь. Когда я дала такое имя, мне казалось — это знак, обещание грядущего счастья. С мужем мы познакомились в институте, как раз в то время, когда Советский Союз ушел в затяжной штопор перед неминуемой гибелью. В принципе, СССР никогда не казался нам «империей зла». Скорее, это было царство зубной боли, где всякое действие, даже самое обыденное, вроде похода к врачу или покупки телевизора, давалось с невероятным усилием. Двести пятьдесят миллионов человек тратили жизнь, нервы и мозги на всякую ерунду, о которой сегодня никто не задумывается. Вся страна раскорячилась в нелепой переходной фазе: из социализма выехали, а капитализм только — только делал первые неуклюжие шаги. Большинство граждан занималось привычным с хрущевских времён делом: сидели за столом, на кухне (тогда ведь все сидели на кухне) и вели разговоры о «глубоких смыслах».

Мы были веселы и беззаботны. Рядом с учебным корпусом громоздился универмаг «Мария» — последыш советской застройки. Как и полагается колоссу на глиняных ногах, внутри хоть шаром покати — только зевающие продавщицы. Зато действовал кафетерий, где продавали бутерброды и шампанское на разлив. Мы частенько забегали туда, покупали искрящийся напиток стаканами, устраивались за столиками возле окна, болтали, словно по телевизору наблюдая, как кипит жизнь возле универмага.

Место было бойкое. Подъезжала братва на «девятках», что — то обсуждала. Из карманов малиновых пиджаков частенько сыпались деньги, будто «деловые» состоят из этих самых купюр. Но стоило поднять взгляд чуть выше, можно увидеть подлинных хозяев жизни: монументальное здание акционерного банка. Огромные окна банка походили на универмаговские, но уже бронированные — за ними вчерашние комсомольцы вместо Ленина молились Бенджамину Франклину.

Когда выдали институтский диплом, оказалось, что идти совершенно некуда: эпоха совкового распределения молодых специалистов закончилась. Нужно было на что — то жить, и муж устроился на консервную фабрику. Там он битый год закатывал овощи по стеклянным банкам, думал над пресловутым смыслом жизни. Я же отправилась работать в школу, учительницей. Потом родилась дочь, спустя год сын, жизнь покрылась ровным слоем бытовухи. Потом умер муж, и я предпочла забыть «глубокие смыслы» вовсе.

***

Трудно было одной, тяжело. Дни и ночи слились в сплошной полумрак. Я работала за троих, иногда даже за пятерых. И ничего, справилась. Жизнь наладилась во всех смыслах: я получила соответствующую квалификацию, стала бизнес — тренером с собственными учениками и свободным графиком жизни. Дети выросли: Надя уехала в Москву, поступила в институт, сын тоже стал учиться на врача. Потом дочь встретила хорошего человека, расписались. А через год всё и началось.

Первые истеричные звонки:
— Мама, он такой урод!

Я ничего не понимала: парень — то золото! Красивый, умный, всё в дом. Прожили три года, потом Надя сбежала ко мне в провинцию. И я поняла: что — то происходит.

Началось с мелочей: оставила на столе деньги, после не смогла найти. Потом не смогла найти своё золотое кольцо, пропало её золото, украли телефон, и вообще куча всего непонятного...

В сумках нахожу пластыри: говорит, от мозолей, но мозолей — то нет.
Странно. Какой — то дикий взгляд: зрачки то в ноль, то огромные.

Увидела Надю дремлющей в кресле. Присела рядом, стала рассматривать руки, заметила след от укола. Кинулась к сумке, отыскала там окровавленный шприц — для меня прогремел самый громкий гром во Вселенной...

Когда Надежда пришла в себя, я сразу предъявила доказательства. Она попыталась нести чушь про чужой шприц, потом завелась.

— Чего ты лезешь ко мне? — орала она. — Чего ты ко мне лезешь?

Я надеялась на сына, может, сумеет как — то воздействовать, подберет нужные слова. Собрались семьей на кухне, поговорили. И действительно, Надю, что называется, «пробило»: она заплакала и всё рассказала. Как впервые попробовала наркотик с институтской подругой, как подсела на «кайф», уже торчит несколько лет.

Говорила, что больше не будет: неделю дома посидит, телефон отключит и переболеет. Я сдуру обрадовалась, успокоилась. Но она приходила обдолбанная, внушала мне мульку, как ей звонят и предлагают. А она, типа, не хочет. Я перелопатила её телефон, вычислила круг знакомых, стала проводить собственное расследование, чтобы разгромить этих наркоманов.

Однажды дочь выскочила куда — то, телефон забыла на столе. Я потянулась к нему, прочла свежую «эсэмэску»: «Пожалуйста, помоги сегодня, я завтра отдам. Буду ждать на углу дома». Я вылетела на улицу, в потёмках разглядела серую «Ниву», и в этот момент меня накрыла волна ярости: вот та машина, в которой кто — то привез моей дочери наркотик.

Я схватила палку, стала кричать, бить по автомобилю.
— Убью, гадина! — кричала я. — Сожгу тебя, сволочь!

Сквозь стекла я поймала взгляд водителя — холодный, как у замороженной скумбрии. И принялась колотить с удвоенной силой.
— Сожгу, сожгу, сожгу!

«Нива» рванула прочь, дочь побежала следом... Я же бросилась в милицию, сообщила номер машины. Как пулемет, выплевывала адреса наркоманов, надеялась, что за ними поставят слежку, выследят, где они что берут, кто им продаёт. Но увы... За наркоманами никто не следить не стал, куда они ходят и где берут — никого не интересует.

Разумеется, Надежду уволили с работы. Вместо нормальных подруг осталась непонятно откуда взявшаяся Юля. Нужно было действовать очень быстро, я стала искать организации, которые занимаются этой темой.

Мне говорили: привозите, будем чистить.
Как чистить?
Капельницы.
А потом она бросит?
Вряд ли...
Как вряд ли? А мне что делать?
Не знаем...

Нашла киргиза, который особым образом вводит наркоманов в кому, потом выводит — вроде помогает. Но есть риск, что не выведет. Господи, что же делать? Очень дорого... Увезу, где потом её искать? Господи, как с ней до Киргизии добираться?

Добыла информацию о центре «Крылья» — программа «Двенадцать шагов». Записалась на консультацию. Со мной беседовал парень из «бывших»: терпеливо выслушал, напоил чаем, потом разложил всё по полочкам.

— Понимаете, эта страсть навсегда. Жизнь наркомана проходит в двух состояниях: запой и прекращение запоя — ремиссия. До самой смерти у него будет желание уколоться, но если этого не делать, в ремиссии можно жить долго и счастливо.
Я вздохнула.
— Конкретно от вас многое зависит в данной ситуации, — продолжал он. — Никаких сюсю, не покрывать, не жалеть. У неё теперь одна проблема — где взять деньги на наркотики. Покушать, одеться, поспать в чистой постели — всё есть. Но если лишить этого, в минуты трезвости задумается.
— А если...
— Нет, на панель не каждая пойдёт с разбегу. И вообще, главное в этой ситуации — не жалеть. А когда согласится на реабилитацию — приводите.

Но когда он назвал цифру, которую нужно было платить ежемесячно, я только вздохнула, таких денег у меня нет...

***

Уже дома домысливала всё, что говорил этот парень.

Да, надо становиться жесткой. Сажусь и пишу письмо дочке. Пишу, что люблю очень сильно, но если она будет продолжать, то дома жить не будет. Несу ей бумагу, она читает, агрессивно отвечает: «Да пожалуйста! »

Сон её всегда не спокоен: вздрагивает, стучит рукой по подушке. Тихо сажусь рядом, плачу и молю Бога. Мысленно беру за руку, увожу от того первого укола, прячу за своей спиной, обнимаю, целую. Всех наркоманов и торговцев смертью отправляю на необитаемый остров — пусть сдохнут, сволочи.

Однажды пришел парень, её одноклассник. Знаю, любил Надю со школы. И вот встретил её на улице, пригласил в гости. А она, как последняя сволочь, стащила родительскую шкатулку с золотом. Сели втроём, допрашиваем. Надя плачет, отпирается.

Потом всё — таки признается: сдала золото в ломбард. Что делать? Собираю деньги, иду выкупать. У меня сложный коктейль в душе: шок и одновременно ощущение позора.

— Чем я могу помочь? — спрашивает этот чистый, как снег, парнишка.
— Чем... — задумалась я. — Да просто приходи почаще...
Вслух не говорю, но вдруг его чистота как — то перекинется на мою Надьку?
Дома демонстративно забираю у дочери телефон.
— Ты чего? — недоумевает она.
— Ничего... И на прогулку — только раз в день, со мной!

В ответ — истерика...

На утро вижу с седьмого этажа странного типа: ходит, пялится в окна. Смотрю: подбирается к стене дома. Спускается какая — то нитка из окна дочери, он что — то привязывает, крохотный сверток начинает подниматься вверх. Пытаюсь выломать запертую дверь, а Надька чем — то баррикадирует изнутри.

— Я вызвала милицию! — кричу. — Уже едут!

С хрустом сломался замок, вижу дочь в распахнутом окне.

— Не подходи, прыгну!

Подоконник гнётся, она буквально на волоске от падения. Успела ухватить её за одежду, стащить на пол.

— Ненавижу тебя! — орала она.
Пытаюсь скрутить, но не могу. Удаётся сесть ей на спину, вытащить телефон, чтобы позвонить мужчинам: сыну и Надиному однокласснику. И добрых полчаса сижу на трепыхающемся теле, жду их.

Приехали, связали ей руки и ноги, положили на диван. Что делать? Сын говорит, что может её загрузить, и она будет спать. Надя просит: не надо, уже успокоилась.

Не верим. Грузим. Спит...

***

Мы прожили вместе три месяца. Ночью Надя жаловалась на боль в спине, не могла уснуть. Иногда просила походить по спине — говорила, что так легче. Подолгу курит на балконе, подолгу сидит в ванной: выходит, ложится на пол, садится, опять ложится, засыпает под утро...

Когда Надя стала приходить в себя, накупила ей кучу ниток, научила вязать шарф. Я боялась поверить, что беда миновала. Вижу: стала думать о жизни — что делать дальше, где работать. Нашла, устроилась, нравится. Я счастлива: всё позади, мы победили! Ура!

Но спустя полгода нахожу у неё шприц под подушкой. Ноги подкашиваются. Опять этот ужас. Обещает, что не повторится. Опять начинаю следить и вспоминаю слова того парня из «Крыльев»: если наркоман срывается, яма становится многократно глубже и страшнее, чем до ремиссии.

И вот пожалуйста: открываю однажды дверь, вижу зависшую Юлю и бешеную дочь. Понимаю, что виток набирает новые обороты. Потом недостача в магазине, её увольняют, исчезает ноутбук, пропадает моя норковая шуба. От греха подальше вывезли к сыну мясорубку, соковыжималку, телевизор, кофеварку, принтер, сканер, хлебопечку.

Как назло, на улице встретилась проклятая Юля. Я сорвалась, ударила в бледную тарелку лица — получилось хлестко, по — мужски. Тут же из — за угла вырулил дерганый парень в рваной одежде.

— Ты чё, в натуре? Жить надоело?
От мутных глаз меня накрыла знакомая волна ярости.
— Заткнись, — говорю, — сука обколотая... Вякнешь хоть слово — оболью бензином, сожгу!

«Надо что — то делать» — беспрерывно стучит у меня в мозгах. Иду в местный госнаркоконтроль, вываливаю на двух оперативников свою историю. Те привычно кивают, жуют мятный «Стиморол».

— От нас — то что надо? — спрашивает один. — Мы же не лечим наркоманов, барыг ловим.
— Вот и поймайте её!
— Она торгует наркотиками?
— Нет, колется...
— За употребление в Уголовном кодексе статьи нет...

Меня словно закрыли в бесконечном коридоре без входа и выхода. Ничего не знаю. Устала, нет сил. Я одна — одинёшенька с этим горем и никто, никто не может помочь. И теперь даже слёз нет...

Опять встретила Юлю — шла под руку со своей мамой. На вид — овощ овощем. Мать рассказала, что та только что из наркологии. Но что толку в этих капельницах? Чуть полегчало — сбежала из клиники, спрыгнула со второго этажа. Спустя неделю поймали — прокапали чем — то сильным. Теперь отпустили «на волю». Надолго ли?

Но что делать мне? Как спасти моего ребёнка? Я русская женщина, не могу жить для себя, не умею, моя жизнь в детях. У сына родился ребёнок, моя внучка, а меня ничего не радует, словно наступил неведомый паралич души. Одна мысль: дочь — то гибнет! На моих глазах, рядом со мной, в моей стране, и государство не может ничем помочь...

Нашла новый реабилитационный центр, звоню дочери.

— Поедешь на лечение?
— Поеду...
— Приходи трезвая. Надя, это очень важно, иначе не возьмут.
— Не беспокойся, все будет нормально!

Наркоман — существо без слова и совести. Я это знаю, но всегда надеюсь на какое — то сказочное благоразумие. И, естественно, обманулась — перед самым отъездом в центр, дочь вернулась домой ужаленной, с идиотской улыбкой, огромными бесовскими зрачками.

У меня словно всё оборвалось. Схватила кухонный нож со стола, кажется, даже замахнулась. В голове пронеслось тарасбульбовское: «Я тебя породил, я тебя и убью! »

В последний момент ноги сами собой вынесли за дверь, на лестничную клетку. Медленно спустилась на первый этаж, вжалась в угол между стеной и мусоропроводом, ткнулась носом в штукатурку. Нож так и держала зажатым в кулаке... Было так больно, так обидно за своего ребёнка, что я не сдержалась — заплакала, роняя слезы крупным горохом.

Господи, за что? Когда кричат о правах человека теоретики толерантности, у меня сжимаются кулаки. А мои права матери? А как же статья Конституции о благоприятных условиях жизни? Почему наркотики продаются в свободном доступе?

Этажом выше хлопнула дверь. Дробно застучали каблуки — худой патлатый мужчина в застиранной курточке спускался по лестнице — лифт в нашем доме хронически не работал.

И вдруг я поняла, что делать — будто откровение снизошло. Есть единственный шанс на излечение от этой заразы. Иначе — смерть. И ей, и мне. Слезы мгновенно высохли. Что мне терять? И так теряла ребёнка три года — что может быть для матери страшнее?

И когда незнакомец прошёл мимо, я подняла нож и шагнула следом.
Удар пришёлся под правую лопатку — он с криком выскочил на улицу. А я, с окровавленным лезвием в руке, вернулась в квартиру.
Надя спала в кресле. Вложила ей в руку нож, набрала телефонный номер.

— Алло, милиция? Моя дочь порезала человека...

***

Поехала на первое свидание в колонию. Купила сладкого, пакет красных яблок. Со мной была чья — то бабушка. Очень старенькая, она зябко куталась в шаль, в глазах как в колодце — слезы. Я к дочери, она к внучке.

Пока ждали своей очереди, не удержалась, сказала ей:

— Вы не волнуйтесь, все будет хорошо! Внучка поправится и вернётся нормальной. Она жива, не колется, в тепле, в сытости. Вернётся здоровой и свободной и пойдёт работать, вам помогать будет. Вот увидите!

Она так грустно на меня посмотрела...
— Правда? — словно ребёнок.
— Конечно, правда! — говорю. — Самое главное, чтобы вы не болели, еще поживём! Всё будет хорошо!

Сижу, жду. Сердце стучит от волнения сильнее и сильнее. Когда её вывели ко мне, не выдержала, заревела.

Надя подошла, обняла меня.
— Не плачь, — говорит. — Ты всё правильно сделала: на свободе я бы никогда не очухалась. А теперь ничего, нормально...
Она взяла яблоко, с хрустом надкусила красный бок.
— Как там, на воле?
Я всхлипнула.
— Погода сухая, дождей нет... Работаю помаленьку...

— Совет мне нужен, — голос её непривычно хриплый. — Так, чисто по хозяйству. Понимаешь, нас в бараке сорок человек, никто не знает, как солить капусту, или стряпать шарлотку, например... Домашнего всем хочется, чтобы душой отдохнуть... Напиши рецепты.

Выдохнула ворчливо:
— Сорок баб, и не знают, как солить капусту! Дожили!

Долго рассказывала ей всю кухню. Она внимательно слушала, даже записывала. А когда покусывала кончик ручки, я вспомнила, как она делала то же самое школьницей. И осторожно порадовалась: слава Богу, всё возвращается — передо мной сидит действительно моя дочь, а не напичканный героином робот.

Прости меня, худой патлатый мужчина в застиранной курточке. Прости, если сможешь. Знаю, теперь твоя рана зажила, всё хорошо. Поверь, у меня действительно не было другого выхода...

Пружина, которая несколько лет подряд непрерывно закручивалась, вдруг лопнула — появилось невыразимое ощущение легкости, надежды... Ведь не зря же я дала ей такое имя: Надежда. И существую до тех пор, пока верю, люблю, надеюсь. Я стараюсь не вспоминать о словах парня из «Крыльев»: «Понимаете, эта страсть навсегда. Жизнь наркомана проходит в двух состояниях: запой и прекращение запоя — ремиссия. До самой смерти у него будет желание уколоться, но если этого не делать, в ремиссии можно жить долго и счастливо...»

А иначе и жить не стоит.